Несколько лет назад я шёл по летней улице и вдруг остановился у открытых ворот в чужой двор. Было ощущение, что меня кто-то окликнул. У покосившегося деревянного дома я заметил старое авто. Видно, машина давно не двигалась с места, вокруг неё выросла крапива, на капоте лежали пожухлые прошлогодние листья. Похоже "москвич", подумал я.
Скорее это подумал не я, а мальчишка, который проснулся во мне. Сразу захотелось подобрать эту машину, как забытую игрушку, повертеть её в руках. Что-то глухо шевельнулось во мне, в дальней памяти, которая подступает иногда, как обморок. Я торопливо вышел со двора, он был переполнен чужими воспоминаниями, и эти воспоминания меня вытеснили, вытолкали...
Первым и последним автомобилистом в нашей семье был дядя Алёша, бабушкин брат. Чаще всего в нашем доме его звали Лелей, а я, соответственно, звал дядей Лелей. Бывший фронтовик, он любил свою машину так, как сильные и добрые мужчины любят слабых и нежных женщин.
У дяди Лели был "москвич" (как я сейчас догадываюсь - "Москвич-407") той давно утраченной автомобилестроением простодушной формы, которая внушала одновременно уверенность водителю, счастливую сонливость пассажирам и спокойствие пешеходам. На "москвиче" будто было написано, что ничего плохого он причинить не может.
Не помню, какого была цвета дядилёлина машина. Серого, а может быть, салатного. Не могу найти её на старых фотографиях. Впрочем, они чёрно-белые...
Мне было лет пять или шесть, когда мы приехали в Свердловск и пошли в гости к дяде Леле и тёте Кате на улицу Декабристов. Стояло лето, в доме были распахнуты окна, и со двора доносились, как прибой, детские голоса и сдержанный шелест старых деревьев.
Дядя Леля - седой, даже серебряный, но с совершенно мальчишескими глазами, весёлый. Он не спрашивает меня, как другие взрослые, кем я буду, когда вырасту, хочу ли я в школу и кого больше люблю.
Как мы гостевали, не помню, а вот как спускались во двор, как проходили ещё два двора и выходили к гаражам - эту дорогу я и сейчас бы нашёл. Открывались железные створки, и из темноты выплывал светлый "москвич". В машине - уютно, салон был цвета осенних листьев. Хорошо, как в бабушкином шкафу. Когда дома мы играли с Мишкой в прятки, я забирался в этот шкаф и сидел там, затаившись, под платьями, среди коробок. Нет, в машине было ещё уютнее... Я бы хотел жить в машине. Там только отдалённо пахло бензином, а близко - уютом кожи, пыльных ковриков, ещё чего-то самого простого, но о чём сейчас не вспомнишь. Редко-редко вдруг поймаешь этот забытый запах, и голова вдруг закружится от того, что детство - оно ещё рядом... И начнёшь оглядываться - где же, где?...
Мы едем на дачу. Вырываемся за город. Сворачиваем с трассы на какую-то ухабистую дорожку, которая идёт прямо через поле, и начинаем подпрыгивать, качаться, перекатываться, как будто нас готовят в космонавты. Дядя Леля говорит: "Потерпите, сейчас приедем". А мне даже нравится, что нас так мотает, и я, как мячик, подпрыгиваю до потолка.
Когда мы въехали в дачные ворота, вышли на траву, я ещё некоторое время не мог опомниться от этой поездки. Меня обняла прохлада, чуть сыроватый, огуречный и редисочный запах огородов, млевших после вечернего полива. Я ходил по земле, заново к ней привыкая, к тому, что всё вокруг опять остепенилось, замерло. Я будто впервые услышал тишину. Тропинки уходили во все стороны, и по одной из них меня повели. Вокруг был густой, как лес, малинник. За огромной железной бочкой вдруг открылся небольшой дощатый домик. Дача. Я раньше только слышал о том, что есть такое райское место на свете, и взрослые его называют "дача".
Прямо на улице стояла печка с трубой, похожая на избушку с курьими ножками.
Нам с бабушкой отвели дальнюю веранду в глубине дома. Бабушка не выносила духоты и готова была лучше уж переносить холод. Мы спали на широком сундуке - бабушка с краю, а я у стенки. Ночи стояли прохладные, и сверху бабушка наваливала кроме одеял какую-то безразмерную телогрейку, а на меня ещё и кусок старой ковровой дорожки.
Утро рано приходило на веранду, я просыпался от света, льющегося сквозь марлевые занавески. Выбраться самостоятельно из-под груды наваленных вещей мне было трудно, да и бабушку не хотелось будить, поэтому я разглядывал потолок, крашенный когда-то белой краской, но облупившийся так интересно, что представлялась карта с очертаниями сказочных материков.
В небольшую щёлку было видно вишнёвое дерево. Со вчерашнего дня это безобидное дерево внушало мне ужас. Дело в том, что, только научившись читать, я прочитал рассказ о том, как девочка умерла, проглотив случайно вишнёвую косточку. Я был так поражён этой историей, что сидел за ужином огорчённый и рассеянный. И когда подали вишню и насыпали мне на блюдце, я тут же случайно проглотил косточку. Печальный рассказ тут же встал перед моими глазами, и я стал ждать развязки. Сказать о злополучной косточке бабушке или кому-нибудь из взрослых я не мог, я же представлял, как они начнут убиваться, плакать или того хуже, поволокут меня к докторам.
Я ждал весь вечер, прислушиваясь к действию косточки, но она молчала. И вот наступило утро, а я был ещё жив. Но и ужас мой, оказалось, тоже вернулся. Я снова почувствовал себя несчастным, самым несчастным на свете, поскольку о том, что грозило моей жизни, знал только я один.
От этих скорбных мыслей меня отвлёк неповторимый звук включённого мотора, хлопок автомобильной дверцы, скрип открывающихся деревянных ворот. "Как - без меня уезжают?!" Я сразу представил, как обожаемую мной машину завели без меня, и я не увижу, как, слегка переваливаясь, она выезжает на просёлок... Пусть меня не берут с собой, но я должен хотя бы увидеть, как она поедет, оставляя за собой восхитительное облачко дорожной пыли.
Я мгновенно выскочил из своей берлоги и по холодным доскам бросился с веранды в дом. Одни двери, другие... И вот я вылетаю на крыльцо... В первую секунду ничего не вижу, слепну от хлынувшего света, протираю глаза. Машина уже за воротами, но пока не едет, урчит, как послушный домашний зверь. Солнце играет на её боку, стёклах, фарах... "Возьмите меня!" - кричу я, хотя не вижу вокруг себя никого. Но вот дядя Алёша опускает стекло и выглядывает из машины, смеётся: "Проснулся, голубчик... Ну, давай, собирайся по-солдатски и поедем, хлеба надо к завтраку..."
Я убегаю на веранду, ищу штаны. Такая досада - штанов нигде нет. Бабушка имеет обыкновение стирать их в самый неподходящий момент. Я снова перелетаю через порог на крыльцо и нахожу их на верёвке во дворе, отрываю вместе с прищепками, натягиваю ещё влажные...
За ночь на машину упала роса или дядя Алёша окатил её водой. Капли на стекле, на капоте. Что-то боевое, храброе есть в хлопанье дверцы, в том, как мы переглянулись с дядей Лелей... Мы летим по пустой просёлочной дороге, в открытые окна врывается утренняя свежесть. Я сижу рядом с дядей Лелей, на почётном месте, а потом он сажает меня ещё на более почётное - себе на колени - и даёт мне подержаться за руль, сделанный будто из слоновой кости - матовый, полированный. Как я люблю дядю Лелю в этот момент, не знаю, что и сказать. От восторга я только иногда вскрикиваю, дядя Леля смеётся, ветер треплет меня, забирается под рубашку, и она надувается пузырём...
А вечером за дачным посёлком золотился сосновый бор. В сухой траве, на взгорке, мы с бабушкой собирали землянику. С каким-то новым чувством я оглядывался на просёлочную дорогу, чуть видную в поле, на этот длинный-длинный день. Я хотел вспомнить, когда же было утро. И в этой невозможности припомнить начало дня было что-то томительное...
Длинные тени от сосен легли на дачный забор. А за ним - голоса, позвякивание вёдер, у кого-то яичница скворчит, и вкусные дымки плывут. Завтра с дядей Лелей мы снова поедем за хлебом и пряниками.
... Главное - я совершенно забыл про страшную вишнёвую косточку.
